Прошло 79 лет с того момента, когда вокруг Ленинграда фашисты замкнули блокадное кольцо, и 76 лет с полного разгрома немцев под Ленинградом. О 900 блокадных днях существует множество военных мемуаров, художественных и публицистических произведений. Кажется, в них всё сказано о героическом подвиге Ленинграда, за который он удостоен звания города-героя. Однако время отодвинуло те трагические события на столько, что многие граждане в странах СНГ стали забывать страницы военной истории. Это относится и к Таджикистану, посланцы которого участвовали в героической обороне города на Неве.
Как боец истребительного батальона, а затем отдельной стрелковой бригады морской пехоты, я прошёл через все 900 блокадных дней. В 2013 году в издательстве «Дониш» вышла в свет моя книга «Под Ленинградом в дни блокады». Тираж её был настолько мал, что сегодня я считаю не лишним ещё раз обратиться к тем воспоминаниям. И тут мои мысли невольно переносят меня на Пискарёвское кладбище, которое я посетил в 1970 году, через десять лет после его открытия.
Впрочем, это не кладбище, а потрясающей силы мемориал и говорить о нём нужно особо.
Пискарёвский мемориал в Санкт-Петербурге – одно из самых знаковых памятных мест не только в Санкт-Петербурге, но и в России. Это девятьсот дней, воплощённых в камне, это слёзы, кровь и страдания, пережитые ленинградцами в годы блокады, это вечная память и самый нижайший поклон тем людям, которые отстояли нашу свободу и независимость в жестокие годы Великой Отечественной войны. Мемориал посвящён памяти всех ленинградцев и защитников города. Люди свято помнят о героях обороны Ленинграда и строки поэтессы блокадницы Ольги Берггольц «Никто не забыт, ничто не забыто».
А что же видел и пережил я, как рядовой блокадник. Для начала расскажу о моём участии в первом бою у станционного посёлка Стрельна, который находится в 7-ми километрах от моего родного Петергофа.
В ночь на 23 сентября 1941 года наш истребительный батальон был выведен по тревоге из Петергофа и утром занял готовые к обороне позиции, оставленные подразделениями 8-ой армии. Наше появление сразу заметил противник и открыл миномётный огонь. Я и мой одноклассник Костя Артамонов укрылись в большом окопе, передняя часть которого была накрыта двумя толстыми досками. Мы спрятались под эти доски и вовремя, потому что небольшая ротная мина разорвалась прямо над нами. А бой разгорался, он продолжался целый день. Конечно, фашисты могли уничтожить наш батальон, так как превосходили нас численностью и вооружением. Однако командир батальона Маракуев заранее установил связь с моряками – корректировщиками. Они сообщали на корабль «Октябрьская революция» о каждой очередной атаке врага и давали координаты. Корабельные артиллеристы били точно по скоплениям противника, атаки захлёбывались. Но, порой, дело доходило и до рукопашных схваток. С наступлением темноты по приказу командира 10-й дивизии генерала Духанова наш батальон оставил позиции и вернулся в Петергоф. Потом был 10-киломметровый марш из Петергофа в Ораниенбаум. Этот город дал своё название Ораниенбаумскому пятачку, который обороняла Приморская оперативная группа наших войск. Фашисты много раз пытались сбросить эту группу в Финский залив, чтобы с Ораниенбаумского пятачка арт-огнем уничтожить главную базу Балтфлота Кронштадт и сам флот. Для уничтожения военных кораблей был брошен целый воздушный флот.
21, 22 и 23 сентября 1941 года продолжался штурм, целью которого было расчистить проход по Финскому заливу, ввести сюда немецкий флот, прорваться к Ленинграду и захватить город. Всё это стало мне известно уже после войны, а тогда наш батальон оставался в Ораниенбауме и нёс охранную службу в прифронтовой полосе.
Мы занимаем холодную, с разбитыми стеклами школу, обживаем её, готовясь к предстоящей зиме. Настроение немного поднимается, когда нам выдают тёплое бельё, ватные фуфайки и ватные брюки, шинели, валенки. Но с желудком просто беда, потому что нормы хлеба снизились до минимума.
300 граммов хлеба – зеленоватый, сырой массы, пахнущей жёваной травой, да котелок воды, в котором плавают одна-две кожурки от гороха, составляют всё наше меню. А для гражданского населения нормы ещё ниже. Рабочим – 250 граммов, иждивенцам и детям – 125.
Кусочек суррогатного хлеба стал основным средством поддержания жизни жителей Ораниенбаума. Из этого кусочка многие ухитряются делать несколько сухариков. Эти крошечные сухарики распределяются на целый день. Один-два сухарика и кружка горячей воды – вот тебе завтрак, обед и ужин! Другие продукты, которые полагаются по карточкам, получаются нерегулярно и не полностью. За неимением мяса, крупы, жиров, сахара, иногда по карточкам выдают студень. Картофельный крахмал, яичный порошок, всё – в мизерном количестве. Да и эти продукты ещё надо привезти сюда по заливу за 40 километров, из голодающего Ленинграда. Каждый это понимает.
Чтобы притупить мучительный голод, люди едят всё, что только имеет хоть какую-нибудь питательную ценность. Жестокий голод усугубляется наступившими сильными морозами, недостатком топлива, отсутствием электричества.
Город стоит тихий, заваленный сугробами снега, как бы прислушиваясь к звукам переднего края, где то и дело возникает пулемётная перестрелка, сериями рвутся снаряды и мины. Ко всему этому все привыкли, так же как и к регулярным огневым налётам на мирные кварталы Ораниенбаума. Немцы бьют по улицам, по гавани, по отдельным наиболее крупным зданиям. Но убегающих в укрытия не увидишь – люди не могут бегать. От истощения движения их стали медленными, а чувство опасности притупилось.
Страшно. Это лицо голода с неподвижными глазами, бескровными щеками, с отсутствием мимики. Человек любого возраста выглядит как старик: дряблая кожа, кости, жилы. Больше хочется лежать, потому что даже сидеть – больно. А желудок, словно напрямую соединён с мозгом и шлёт туда лишь одно требование: «Есть, хлеба!».
Никогда раньше я не знал, что такое чувство голода. Я не пытался даже представить себе, что чувствует путешественник, затерявшийся в снежной пустыне без продуктов, когда читал об этом в каком-нибудь романе. Умозрительно, с ходу это не получается. Ведь читая это, ты знаешь, что подойдёт час и сядешь за обычный обед из трёх блюд.
Написал я эти строки и вспомнил один эпизод. Как-то на телевидении шла передача, в ходе которой обсуждалась ситуация о голодающих ленинградских блокадниках. Тогда мне заполнилась реплика одной девушки, которая высказалась в том смысле, что она, эта девушка, запросто могла бы прожить целую неделю без хлеба. Не иначе, она рассчитывала на пирожные.
Мы, блокадники, связываем чувство голода со зверским обликом врага, фашиста, потому что, делая ставку на уничтожение советских людей, он взял на вооружение и голод. Я – уже опытный блокадник знаю, что излишняя изобретательность в поиске съестного, убийственна. Я понял это, съев «кашу» из семян редиса, купленных за 50 рублей стакан. А какой вид был у этой «каши»! Настоящая гречка – коричневатая и рассыпчатая. Но уже после третьей ложки, проглочённой тошнотворной массы, я почувствовал себя плохо. Голова закружилась, в желудке начались спазмы. Наверное, меня выручил тренированный организм бывшего спортсмена. На другой день я с трудом поднялся, чтобы заступить в наряд, ноги были, как из ваты.
Но вообще в батальоне лучше, чем в городе. Тут коллектив, спасительная сила товарищества. Лёшка Панфилов, увидев, что я отравился варевом, тут же влил мне в горло кружку воды, заставил промыть желудок...
Не раз видел я на улицах блокадного Ораниенбаума, как идёт закутанный, во что только можно человек, потом остановится и мешком опускается в снег. Помощь ему уже не нужна – его убил голод.
Наступает весна. Выйдешь из прокопчённого, затхлого помещения, вдохнёшь потеплевший воздух, взглянешь на капель, на голубеющее небо и думаешь: «Скорей бы растаял снег, а там и травка появится – лебеда, крапива, может на огородах что-то взойдёт – всё еда!».
Вместе с надеждами на перемены к лучшему, весна принесла и дополнительные заботы. Власти города развернули борьбу за ликвидацию последствий голодной зимы, за жизнь каждого человека. Город сильно загрязнён, на улицах встречаются незахороненные трупы, груды их свалены на кладбище. С наступлением тепла это может повлечь эпидемию. В конце марта трудоспособное население мобилизуют на очистку дворов и улиц ото льда, снега, нечистот. Вышел на такую работу и весь личный состав истребительного батальона.
Вместе со всеми я скалываю лёд возле школы. После нескольких ударов ломом, дыхание перехватывает, а руки отказываются повиноваться.
После всеобщих субботников город преобразился. В нём даже начала работать баня. И вот мы строем отправляемся смывать накопленную за зиму грязь. В бане холодина, промёрзлый цементный пол согреется, наверное, только летом, но горячая вода есть. А это совершенно небывалое чудо! Кости блаженно ломит, когда окатываешь себя из тазика. Но что за вид у всех моющихся?! Настоящие дистрофики со старческой кожей, тонкими ногами и руками и словно разбухшими суставами. Я гляжу на своё невесомое тело и не могу сдержать вздоха: «Разве это я? Да, я!». Только совсем другой. Мои мускулы сожрал голод, натравленный на нас Гитлером.
Недавно я закончил работу над поэмой «Жесткое эхо войны». В ней есть такие строки: «Красавчиками были до войны, дистрофиками сделала блокада. Нам хлеб и булки приносили сны, но только просыпаться было надо». Да, так было.
И я теперь отчётливо осознаю, что железная рука войны лишила меня юности, молодости, тех перспектив, которые я связывал с мирным будущим.
...Весна 42 года. Я уже не боец истребительного батальона, а больной, находящийся на излечении в батальоне выздоравливающих. Первые дни я лежал с полным истощением и начавшейся цингой. Теперь выхожу в сосновый парк и набираюсь сил. Хлеба выдают по-прежнему мало, но в обед бывает мучная кашица и ежедневно нас поят хвойным настоем. Этот зеленоватый «квас» даже продаётся в киоске. Наверное, от этого замечательного изобретения ленинградских учёных у меня уже исчезли красные пятнышки на ногах и перестали качаться зубы.
Через месяц с небольшим медицинская комиссия нашла, что я уже годен к военной службе. Пронёсся слух, что нас большой группой отправят в Таменгонт – центр «Таменгонтской республики», как называют в войсках эту обыкновенную деревню, где ещё осенью 41 года был командный пункт 8-й армии.
Вскоре нас действительно не меньше взвода выписали из батальона выздоравливающих, выдали винтовки и в сопровождении старшины отправили в Таменгонт. Мне уже стукнуло восемнадцать лет. Я принял присягу и с гордостью узнал, что направляюсь в бригаду морской пехоты!
Миномётный взвод первой роты, первого батальона этой бригады стал настоящей академией для молодого бойца. Во взводе только моряки, прослужившие на кораблях по несколько лет, это хорошо обстрелянные воины. Для них ходить в разведку, устраивать огневые налёты на позиции немцев, строить всё новые и новые укрепления на нашей обороне – обычный труд и никакого нытья. В таком окружении заметно менялся мой характер, а тело наливалось мускулами. Впереди был разгром немцев под Ленинградом, освобождение города от фашистской блокады, прощание с Ленинградским фронтом, ранение и контузия, служба на 3-ем Белорусском и 1-ом Украинском фронтах. День Победы я встретил в Праге в составе 183-го Отдельного истребительного противотанкового дивизиона.
Олег Соболев,
участник ВОВ, ленинградский блокадник
_________________________________
